Стараниями Боровикова в Челноковской волости сколотилось четыре вооруженных отряда. Появились подобные отряды почти во всех волостях Яровского и Иримского уездов. И связь между ними налажена, и ждут не дождутся они сигнала, а подать тот сигнал не то что рискованно, а нельзя: никакой уверенности, что, вспыхнув, скажем, в Челноково, мятеж разом охватит весь уезд и, слившись с очагами в соседних уездах, полыхнет на всю губернию. За те несколько дней, что прошли после завершения хлебной разверстки, в настроении крестьян произошел крутой перелом. Стали успокаиваться мужики. Как ни науськивают их кулаки — ничего не получается. А время не ждет. Не терпит время. Каждый день промедления — непоправимый стратегический и тактический проигрыш. Нужно немедленно запускать семенную разверстку, да где-то что-то застопорило. Горячев места не находил себе, а тут еще чека. Все явственней чувствовал Вениамин Федорович: кружит она над ним, и каждый новый круг — все ниже, и, может быть, уже не за горами миг, когда капкан защелкнется… С недавних пор нет-нет и клюнет в самое сердце мерзкая, но неотвратимая и острая мыслишка: а надо ли? Не сдуру ли? Не сослепу ли? Не башкой ли о стенку? Так ведь именно все и окажется, если Чижиков успеет домотать узелок до конца и узнает, кто таков Вениамин Горячев, прежде чем тот станет во главе мятежа. А мятеж все отдаляется, а кончик клубка все ближе…

Можно еще бежать. Кинуть все и вся к дьяволу и драпануть, и пусть господин Доливо и этот перевертыш Кориков сами поднимают крестьян… И до этой точки докатывались порой мысли Вениамина. И не вдруг отлипали от противной, подлой черты, нужно было усилие, напряжение, чтоб оторваться и вновь настроиться на боевой лад… Но взнуздывая себя, он становился еще неистовей и злей, действовал еще решительней и рискованней. Встречался со связными повстанческих штабов и эсеровских ячеек, добывал оружие, вербовал бывших белогвардейских офицеров, и все это — под носом Чижикова, на грани, на самом острие лезвия, сатанея и хмелея от близкой опасности.

Постоянная раздвоенность в мыслях, поступках и словах изнурительна была для Вениамина Горячева. Нужно было чудовищное напряжение — физическое и духовное, чтобы одной половиной разума и чувств служить в губпродкомиссариате, выслушивать доклады, читать донесения, сочинять всевозможные инструкции и циркуляры, а другой половиной раскручивать все сильней подготовку к взрыву. Порой эта вынужденная раздвоенность доходила до крайности, Вениамин становился как бы расщепленно-двоедушным, и правая рука его воистину не ведала, что творит левая. Это выматывало до основания, и часто Горячеву до судорог хотелось, чтоб поскорей наступил конец, неважно какой — победный или трагический…

Он еще больше усох, кожа на лице подернулась нездоровой желтизной. Редко улыбался, и то лишь одними губами. Раздвинет их, покажет желтоватые от курева крупные зубы — вот и вся улыбка. Но сегодня, впервые за многие дни, Вениамин не то что по-настоящему улыбнулся, а захохотал, да так весело, так раскатисто и звонко, как не смеялся давно.

Рассмешила его статья в восемнадцатом номере еженедельника «Серп и молот», который издавался в Екатеринбурге Уральским промышленным бюро ВСНХ. Статья называлась «Употребление собачьего мяса» и начиналась так:

«Вопрос об употреблении собачьего мяса сейчас ставится не впервые. Ничем, по существу, не отличаясь от мяса других животных, собачье мясо по своей питательности должно цениться высоко, и эта ценность еще увеличивается тем, что собаки очень мало сравнительно с другими животными, например коровами и лошадьми, предрасположены к болезням, которые могут быть у человека…

Таким образом, брезгование собачьим мясом является, по существу, ни на чем не основанным предрассудком, заставлявшим выбрасывать ценный продукт…»

На этом месте Вениамин Федорович и расхохотался — зло, и весело, и яро, и затяжно до слез.

— До-комис-сарились! За собачек принялись… Ха-ха- ха-ха!..

Его распирало злорадство. Нет, не зря, черт возьми, рисковал он башкой, не напрасно и сейчас защемленно бьется и корчится его расщепленная душа. Грядет все-таки — и скоро— желанный праздник расплаты…

Заключительные строки он торжественно и нараспев продекламировал:

— «Хо-орошие вкусовые качества, пи-тательность и дешевизна собачьего мяса уничтожат еще один предрассудок — это ни на чем не основанное брез-го-вание…»

И снова захохотал.

«До весны далеко. Не хватит вам собак, друг дружку пожрете… — Вдруг мысль скакнула в сторону. — Переложить эту статейку в листовочку для горожан под заголовком ну хотя бы „Пирожки с собачкой…“». Схватил со стола карандаш, придвинул чистый лист и запетлял, заузорил по нему острым концом графита…

Днем Горячева вызвали к губпродкомиссару. Пикин молча протянул ему только что полученную бумагу. Это было донесение председателя Челноковского волисполкома Корикова о расхищении семенного зерна крестьянами деревни Лариха, что в трех верстах от Челноково. Донесение заканчивалось опасением: как бы подобные явления не стали массовыми, тогда не миновать беды…

— Ну, что об этом думаешь? — Пикин впился в Горячева нетерпеливым взглядом.

Распаляя губпродкомиссара, Горячев нарочно затянул паузу и заговорил деланно равнодушно, вроде бы раздумывая, сомневаясь, взвешивая:

— Кориков — опытный руководитель. Волость — самая кулацкая, насквозь прошпигована белогвардейщиной, черт знает почему чека никак не…

— Что ты думаешь о сообщении? — перебил Пикин.

— Логично и, если хотите, закономерно. На дядю работать сибиряк не привык. Но если у ларихинских мужиков сыщутся последователи — а они не-премен-но сыщутся! — тогда нечем будет засевать землю весной, а это снова голод и где? В Си-би-ри! Страшная перспектива! По-моему, надо безотлагательно… Впрочем… — Горячев изобразил на лице смущение. — Я, кажется, лезу не в свое дело. Вы сами примете нужное решение.

— Кончай ты словоблудие! — окончательно потерял терпение Пикин. — Размагнитился, что ли? Расслаб за какую-то неделю? Говори, что предлагаешь?

— Не размагнитился, но устал, если по правде сказать, — и с ходу, переменив тон на деловой, почти командный, Горячев посыпал: — Что думаю? Срочно создать несколько чрезвычайных контрольных бригад, подкрепить их вооруженной силой и немедленно, в темпе провести выборочную проверку наличия семенного зерна в нескольких волостях…

— Верна! — с ходу подхватил Пикин. — Верна! — Подбежал к столу, постучал по нему сухим, накрепко стиснутым кулаком. — Немедленно проведем проверку и… — снова уставился выжидательно на Горячева.

Тот лишь плечами пожал, изобразив на лице: «Чего тут гадать, и младенцу ясно».

Тут же вместе они составили телеграммы упродкомам и продконторам, составили список особоуполномоченных, расписали их по уездам. Пинком распахнув дверь кабинета, Пикин гаркнул:

— Васса! Членов коллегии и начальников отделов ко мне!..

А неделю спустя коллегия Северского губпродкома, одобрив доклад члена коллегии Горячева Вениамина Федоровича, единогласно приняла подготовленную им следующую резолюцию: «В связи с отсутствием заинтересованности крестьян в сохранении прежних посевных площадей, участились факты расходования семенного зерна на продовольствие и фураж, создалась прямая угроза весеннему севу 1921 года, а следовательно, продовольственному положению страны. Исходя из вышеизложенного, а также опираясь на директивы Наркомпрода и опыт губерний Центральной России, Губпродкомиссариат решил провести семенную разверстку, в месячный срок изъять у крестьян все семенное зерно, свезти его в общественные ссыпки…» Далее следовал список председателей чрезвычайных троек, в коем значился и Вениамин Федорович. Его направили в Яровский уезд.

В тот же день Губпродкомиссар Пикин докладывал о семенной разверстке руководителям Северской губернии. В кабинете Аггеевского кроме самого Савелия Павловича были Водиков, Новодворов и Чижиков. Пикин короткими пробежками мерял кабинет, размахивал руками и сыпал пулеметной очередью: