— Заткнись, миротворец! — рявкнул Коротышка и, выхватив наган, выстрелил в потолок.

Толпа на миг стихла. Коротышка выстрелил еще раз.

— Вы что? Сбесились! Под пули дурацкую башку подставляете? Хотите, чтоб всю деревню орудийным огнем снесли? А ну по местам! Живо! Садитесь, говорю вам. Вот так! А ты выйди, чернобородый, покажись, каков храбрец! Из-под лавки все ловки гавкать…

— Я не гавкаю! Не собачьей породы! Сызмальства мать с отцом человечьей речи обучили. — Пахотин медленно продирался сквозь толпу. Вышел, остановился у самой сцены и, глядя прямо в глаза Коротышке: — Неладно начинаешь, товарищ начальник продотряда. Всех не заарестуешь и в трибунал не отправишь. Лучше послушай, что я тебе скажу. Обойди завтра все дворы, перевесь семенное зерно у каждого и в списочек занеси. Опосля в мешки его да не все в одну кучу, семена-то неодинаковы. Каждый пущай свой мешок метит и везет в общий амбар. Ты расписочку дашь с печатью да с обязательством к севу семена те возвернуть. И сторожей к ссыпке, как я сказывал ранее, да таких, чтоб верил им народ, чтоб знал — скорей головой поплатятся, но ни одно зернышко не пропадет. С тем и возвращайся в губернию либо поезжай туда, где семена на самогон пускают, там пали со своего пугача. Дело я говорю, мужики?

— Верна-а-а!

— Ладна-а-а!

— Давно бы так!

«Ах, гады. Сиволапое мужичье. Большевичок идейный. Вздернуть бы тебя сейчас…» Коротышка вскинул над головой до мелкой дрожи стиснутый кулак:

— Хватит митинговать! Не будет по-твоему, бородатый провокатор! Ишь, умник. Вас созвали не советоваться, а приказывать! Ясно? Так вот мой приказ. Никаких обмеров. Никаких расписок. Никаких гарантий. Никаких ваших сторожей! Завтра к вечеру семена сдать! К тем, кто не сдал, послезавтра придем в двор и выгребем из амбаров все под метлу. Не вздумайте стать поперек. Реквизируем весь хлеб и скот… сошлем… посадим… зам…

Губы его побелели и уже не выговаривали слова, а что-то бессвязно лопотали, на них запузырилась слюна. Коротышка задохнулся от ярости. И в этот миг мертвую тишину располосовал негромкий вроде бы голос Пахотина:

— Ваше благородие, господин Карпов, очнись! Колчак сдох, и твои каратели на том свете. — Повернулся к залу, зычно гаркнул — Мужики! Айда по домам! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!

С обвальным грохотом люди вскочили с мест и, что то угрожающе крича, ринулись к выходу. Коротышка понял: нет силы, способной сдержать этот поток. Он скрипел зубами и тискал в кармане рукоятку нагана.

Глава пятнадцатая

Нелегкую жизнь прожил чекист Тимофей Сазонович Сатюков. Шесть лет воевал, изведал немецкого плена, побывал в белогвардейской контрразведке, не однажды заглянул с глаза смерти. Казалось, нет уже в жизни ничего такого, что могло бы поразить, заставить удивиться. И вдруг…

Он сидел на корточках подле самой сцены и отчетливо слышал, как Коротышка, по-ребячьи побалтывая короткими ногами и покуривая, напевал: «Тра-ля-лля-ля, тра-ля-лля-ля». Едва заслышав это траляляканье, Тимофей Сазонович обмер и долго не мог перевести дух. Это была та самая песенка без слов, которую при допросах напевал колчаковский палач, начальник дивизионной контрразведки Мишель Доливо.

Значит, Карпов и Доливо — одно и то же?! От этой мысли Тимофей Сазонович холодел. И тут же начинало казаться, что Карпов не Доливо и песенка вовсе не та. Но Тимофей Сазонович мысленно приклеивал к подбородку Карпова маленькую бородку, клеил на верхнюю губу короткие подковообразные усы, вешал на утиный нос золотое пенсне и все больше убеждался, что перед ним Мишель Доливо. А уж мелодию песенки Тимофей Сазонович ни при каких обстоятельствах не мог спутать ни с какой другой.

Речь Горячева насторожила Тимофея Сазоновича. «Чего это он все за Советскую власть, за Ленина норовит схорониться». А когда Карпов схватился с Пахотиным, старый чекист, не веря своим ушам, порой начинал тихонько пощипывать себя за руку. Когда же Пахотин крикнул мужикам: «Айда домой! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!» — Тимофей Сазонович едва не вскочил и не кинулся арестовывать начальника продотряда особого назначения. И как ликовал Сатюков, глядя на мужицкую лавину, которая, разметав по сторонам растерянных продотрядовцев, хлестала ревущим потоком в настежь распахнутую, трещащую под ее напором дверь Народного дома.

Когда просторный зал опустел, продотрядовцы сгрудились вокруг Карпова.

— Товарищ Крысиков! — прозвенел металлом злой голос Коротышки.

Крысиков кинул руки по швам, прищелкнул каблуками сапог.

— Расквартируйте бойцов в домах э… э…

— Зырянова, Зоркальцева, Лешакова и Карасулина, — вставил Кориков.

— На полный хозяйский рацион, — продолжал командовать Коротышка. — Отберите двух бойцов — и через час ко мне. Я буду в кабинете Корикова.

Пока расставляли бойцов на постой, Тимофей Сазонович все время крутился перед глазами Крысикова, всячески выказывая свою расторопность и услужливость, и в конце концов добился-таки, что тот оставил его при себе. Третьим оказался татарин Кабир Сулимов — сухой и юркий, с белозубой улыбкой.

По пути к волисполкому Крысиков пояснил:

— Мы оперативная тройка для особых поручений. Без команды от меня ни на шаг. Без моего приказа ни с места.

— Р-р… стрр… — проурчал Тимофей Сазонович, хотя этот человек вызывал у него острую неприязнь.

Крысиков был саженного роста, но какой-то вялый и глуповато-флегматичный. В нем чувствовалась огромная физическая сила и туповатость.

Коротышка начальственно восседал за столом в кабинете Корикова.

— Пахотина арестовать. Бесшумно и немедленно, — приказал он.

За Пахотиным отправились все трое, прихватив с собой волисполкомовского сторожа. Он и постучал в дверь пахотинского дома и на вопрос Евтифея: «Кого несет?» — ответил смиренно: «Не узнаешь, что ль? Кориков тебя кличет, чтобы, говорит, сей момент был». — «Не помрет твой Кориков до завтра», — сердито отозвался Пахотин. «Да ты ково это разуросился, Евтифей? — подпустил в голос строгости сторож. — Тебя Советская власть вытребовывает, а ты ей кукиш кажешь?»

Они подстерегли Пахотина в полусотне шагов от родного дома.

— Ты арестован, — просипел Крысиков, заступая Пахотину дорогу и хватая его за рукав полушубка.

— Не лапай, — огрызнулся Евтифей, вырываясь.

Крысиков, не размахиваясь, молча сунул кулак под ложечку Пахотину, и тот, словно надломившись, брыкнулся в снег. Сграбастав упавшего за воротник, Крысиков легко поднял его, поставил на ноги, пообещал:

— Ишо раз бзыкнешь, селезенку отшибу.

— Ты за это ответишь…

— Значит, мало? — промурлыкал Крысиков и снизу, ровно крюком, поддел Пахотина кулаком под скулу. Евтифей распластался на земле.

— Сволочь, — выругался он, поднимаясь.

И тут же пятипалая крысиковская кувалда опустилась на Евтифеев загривок с такой силой, что у Пахотина затрещал хребет. Евтифей качнулся, но устоял и благоразумно смолчал.

— Так-то, — самодовольно уркнул Крысиков.

У Сатюкова сжимались кулаки. «Чего же это творится? Коммунист ведь Пахотин, середняк. С кем воюем? Этот Крысиков, похоже, только тем и занимался, что мужиков калечил…»

Коротышка встретил их на пороге волисполкома. Глянув на Пахотина, понимающе улыбнулся.

— В подвал. Ключи себе. Никакой милиции. Ночевать в дежурке, — выпалил пулеметной очередью и скрылся в дверях волисполкома: видно, был сильно взволнован или куда-то спешил…

Действительно, Коротышка был очень взволнован и спешил. Несколько минут назад его отозвал в сторону начальник волостной милиции Емельянов.

— Я к тебе с просьбой товарищ Карпов.

— Слушаю, — Коротышка привычно прищелкнул каблуками.

— Ты, бают, бывший разведчик, чекист.

— Так точно. Чем могу служить?

— Тут наш милиционер нашарил берлогу Боровикова. Белый каратель и первейший враг Советской власти. Мы за ним боле месяца охотились. Теперь надо зверя имать, а у меня два милиционера и те…